Неточные совпадения
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два,
из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом
уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей
комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
Меж тем
комната наполнилась так, что яблоку упасть было негде. Полицейские
ушли, кроме одного, который оставался на время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато
из внутренних
комнат высыпали чуть не все жильцы г-жи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую
комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.
«Это я вздрогнул», — успокоил он себя и, поправив очки, заглянул в
комнату, куда
ушла Алина. Она, стоя на коленях, выбрасывала
из ящика комода какие-то тряпки, коробки, футляры.
Ушел. Коротко, точно удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный диалог в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя
из угла в угол
комнаты, он начал искать словесные формы для перевода очень сложного и тягостного ощущения на язык мысли. Утомительная путаница впечатлений требовала точного, ясного слова, которое, развязав эту путаницу, установило бы определенное отношение к источнику ее — Тагильскому.
Пообедав, он
ушел в свою
комнату, лег, взял книжку стихов Брюсова, поэта, которого он вслух порицал за его антисоциальность, но втайне любовался холодной остротой его стиха. Почитал, подремал, затем пошел посмотреть, что делает Варвара; оказалось, что она вышла
из дома.
Тишина росла, углублялась, вызывая неприятное ощущение, — точно опускался пол,
уходя из-под ног. В кармане жилета замедленно щелкали часы,
из кухни доносился острый запах соленой рыбы. Самгин открыл форточку, и, вместе с холодом, в
комнату влетела воющая команда...
Клим покорно
ушел, он был рад не смотреть на расплющенного человека. В поисках горничной, переходя
из комнаты в
комнату, он увидал Лютова; босый, в ночном белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не
уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже в своей рабочей
комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал
комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в
комнату, не интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней — она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе — и не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя — и не чувствует, точно языка нет. Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец,
уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и не слышит.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать
из комнаты, или он сам
уходил с бранью и с проклятиями.
Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по
комнате; на заре
ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, Бог знает, что чувствуя, о чем думая…
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин
из угла следил за мной такими глазами, что я
ушла в другую
комнату. Maman, не простясь,
ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Он выбегал на крыльцо, ходил по двору в одном сюртуке, глядел на окна Веры и опять
уходил в
комнату, ожидая ее возвращения. Но в темноте видеть дальше десяти шагов ничего было нельзя, и он избрал для наблюдения беседку
из акаций, бесясь, что нельзя укрыться и в ней, потому что листья облетели.
Татьяна Марковна поцеловала ее, пригладила ей рукой немного волосы и вышла, заметив только, «чтоб она велела „Маринке“, или „Машке“, или „Наташке“ прибрать
комнату, а то-де, пожалуй,
из гостей,
из дам кто-нибудь зайдет», — и
ушла.
Он взглянул на Веру: она налила себе красного вина в воду и, выпив, встала, поцеловала у бабушки руку и
ушла. Он встал из-за стола и
ушел к себе в
комнату.
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не
уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут,
уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в
комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о своем впечатлении.
Пока ветер качал и гнул к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе, бабушка не смыкала глаз, не раздевалась, ходила
из комнаты в
комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и
уходила вдаль.
Райский махнул рукой,
ушел к себе в
комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие, полученные им письма
из Петербурга, вместе с журналами и газетами.
А когда Бережкова
уходила или уезжала
из дома, девочка шла к Василисе, влезала на высокий табурет и молча, не спуская глаз с Василисы, продолжала вязать чулок, насилу одолевая пальцами длинные стальные спицы. Часто клубок вываливался из-под мышки и катился по
комнате.
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и
ушел в угол
комнаты; там вынул его
из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать: не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших
из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь,
уходите… и тот документ
из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через ту
комнату, в которой я стоял за портьерой).
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а
ушла теперь кормить ребенка. Но в
комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не
из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор не вступали.
Измученные, мы воротились домой. Было еще рано, я
ушел в свою
комнату и сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало
из рук; мысли не связывались одни с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
Вдруг
из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей; каждый нес обеими руками чашку с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели в
комнатах, вставал, кланялся и
уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Барон
ушел в
комнаты, ученая партия нехотя, лениво вылезла
из повозки, а я пошел бродить около дома.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно
уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную
комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю
из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и
ушли. Подсудимых тоже вывели.
Вернувшись
из церкви, Нехлюдов разговелся с тетушками и, чтобы подкрепиться, по взятой в полку привычке, выпил водки и вина и
ушел в свою
комнату и тотчас же заснул одетый. Разбудил его стук в дверь. По стуку узнав, что это была она, он поднялся, протирая глаза и потягиваясь.
— Митя, отведи меня… возьми меня, Митя, — в бессилии проговорила Грушенька. Митя кинулся к ней, схватил ее на руки и побежал со своею драгоценною добычей за занавески. «Ну уж я теперь
уйду», — подумал Калганов и, выйдя
из голубой
комнаты, притворил за собою обе половинки дверей. Но пир в зале гремел и продолжался, загремел еще пуще. Митя положил Грушеньку на кровать и впился в ее губы поцелуем.
Спросите обо мне у хозяина и других, кому вы особенно верите
из этой компании», встал и
ушел в другую
комнату.
Вы выходите в нейтральную
комнату и говорите: «Вера Павловна!» Я отвечаю
из своей
комнаты: «что вам угодно, Дмитрий Сергеич?» Вы говорите: «я
ухожу; без меня зайдет ко мне господин А. (вы называете фамилию вашего знакомого).
— Ах, как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый раз будем играть. И не каждый раз буду выходить при тебе
из своей
комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас
уйду в свою
комнату. До свиданья, мой милый. Когда?
Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они
уходили, они приходили; они
уходили — это я увлекала их, здесь
комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их
из царства моих тайн на легкое веселье Здесь царствую я».
Тот же самый противный юноша встретил меня и на другой день: у него была особая
комната,
из чего я заключил, что он нечто вроде начальника отделения. Начавши так рано и с таким успехом карьеру, он далеко
уйдет, если бог продлит его живот.
В дом Шереметева клуб переехал после пожара, который случился в доме Спиридонова поздней ночью, когда уж публика
из нижних зал разошлась и только вверху, в тайной
комнате, играли в «железку» человек десять крупных игроков. Сюда не доносился шум
из нижнего этажа, не слышно было пожарного рожка сквозь глухие ставни. Прислуга клуба с первым появлением дыма
ушла из дому. К верхним игрокам вбежал мальчуган-карточник и за ним лакей, оба с испуганными лицами, приотворили дверь, крикнули: «Пожар!» — и скрылись.
Они
уходят в соседнюю
комнату, где стоит большой стол, уставленный закусками и выпивкой. Приходят, прикладываются, и опять — к дамам или в соседнюю
комнату, — там на двух столах степенная игра в преферанс и на одном в «стуколку». Преферансисты — пожилые купцы, два солидных чиновника — один с «Анной в петлице» — и сам хозяин дома, в долгополом сюртуке с золотой медалью на ленте на красной шее, вырастающей
из глухого синего бархатного жилета.
В это время я ясно припоминаю себя в
комнате больного. Я сидел на полу, около кресла, играл какой-то кистью и не
уходил по целым часам. Не могу теперь отдать себе отчет, какая идея овладела в то время моим умом, помню только, что на вопрос одного
из посетителей, заметивших меня около стула: «А ты, малый, что тут делаешь?» — я ответил очень серьезно...
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он не убежал, доктор запер все двери в
комнате и опять стал у окна, —
из окна-то он его уже не выпустит. А там, на улице, сбежались какие-то странные люди и кричали ему, чтоб он
уходил, то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
Харитина посидела еще
из приличия и
ушла в
комнату к сестре Агнии, чего раньше никогда не делала.
В малыгинском доме закипела самая оживленная деятельность. По вечерам собиралась молодежь, поднимался шум, споры и смех. Именно в один
из таких моментов попала Устенька в новую библиотеку. Она выбрала книги и хотела
уходить, когда
из соседней
комнаты, где шумели и галдели молодые голоса, показался доктор Кочетов.
Она посмотрела на жениха
из другой
комнаты, похвалила и незаметно
ушла домой, точно боялась своим присутствием нарушить веселье в отцовском доме.
Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее
ушла со мною
из этой
комнаты.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое к испугу, и не располагало в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он
ушел в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий
из города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал проволочные струны. Только когда все было кончено, мать велела позвать в
комнату Петю.
Князь
ушел из гостиной и затворился в своей
комнате. К нему тотчас же прибежал Коля утешать его. Бедный мальчик, казалось, не мог уже теперь от него отвязаться.
Стали мы наконец выходить
из комнаты, я дверь нарочно отпертою и оставляю; он таки поколебался, хотел что-то сказать, вероятно, за бумажник с такими деньгами испугался, но ужасно вдруг рассердился и ничего не сказал-с; двух шагов по улице не прошли, он меня бросил и
ушел в другую сторону.
Почему-то эти слова никому не понравились; Аглая вышла в досаде
из комнаты и только поздно вечером, часу в двенадцатом, когда князь уже
уходил, она улучила случай сказать ему несколько слов наедине, провожая его.
Вслед за ним вошли в
комнату некоторые
из приглашенных, между прочими Птицын, Гаврила Ардалионович и с ними доктор, который тоже не располагал
уходить.
В эту минуту
из комнат вышла на террасу Вера, по своему обыкновению, с ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда девать себя, но ужасно не хотевший
уйти, вдруг набросился на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь с террасы, и даже, забывшись, затопал ногами.
Последние
из комнаты Сержа Богатырева
ушли Розанов и Райнер. Для них еще подали закусить, и они
ушли уж в третьем часу утра.
Но зато, когда визг, стоны, суетливая беготня прислуги выводили его
из терпения, он, громко хлопнув дверью,
уходил в свою
комнату и порывисто бегал по ней
из угла в угол.
Но задорная и самоуверенная красота Жени, должно быть, сильно уязвила его блудливое сердце, потому что, прошлявшись часа три по каким-то пивным заведениям и ресторанам и набравшись там мужества, он опять вернулся в дом Анны Марковны, дождался, пока от Жени не
ушел ее временный гость — Карл Карлович
из оптического магазина, — и взял ее в
комнату.